Книга Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— Кто и зачем? Иначе сейчас заткну рот и буду отрезать куски, а заговорить разрешу, когда станешь на пару фунтов легче.

— Да откуда ты такой взялся? — кривится в плаксивой гримасе рот уличной крысы. — Никто! Никто, понял? Мы просто золотишко стрясти хотели. Она к ювелиру золотишко понесла…

— Я же говорил, матушка! — снова дает петуха и стыдливо осекается голос сзади. — Говорил, что ювелир… мошенник.

— Так вас ювелир послал? — уточняю я на всякий случай, покачивая ножом.

— Служанка ювелира, — с готовностью сдает подельницу чернявый. — Отпусти, а? Ты ж не стражник…

— Я хуже, — подтверждаю, глядя в искривленное лицо. — Сиди здесь.

Три шага по исчерченному мокрыми черными потеками снегу. Три шага к перепуганным светлым глазам, смотрящим на меня поверх плеча рыжего мальчишки. Ее ладонь на плече сына, и видно: только глянь я в его сторону не так — бросится, забыв обо всем. Вцепится в горло, если сможет, а не сможет — умрет, заслоняя его. Но мальчишка впереди чувствует себя мужчиной, заслоняя ее, и потому она тоже терпит, не отталкивая его, делая вид, что прячется за тощим плечом… Только вот сбежать никак: между ними и выходом из тупика — я.

— В прошлый раз вы убегали от Дикой Охоты, — говорю, рассматривая прозрачно-бледное лицо. — В этот — решили прогуляться ночью по окраинам Стамасса, показав какому-то мошеннику свое золото. А что в следующий раз? Полезете обниматься со львами в королевском зверинце, госпожа?

— Мне просто нужны были деньги, — говорит она с усталым вызовом, глядя куда-то мимо меня. — Что я могла сделать? Этот ювелир… казался честным.

— Он, может, и честен, — соглашаюсь я. — Ладно, неважно. Вам стоит запомнить, что ночью здесь опасно. Где вы живете?

— Не говорите, матушка! — вскидывает подбородок рыжий щенок.

— Я всего лишь провожу вас до дома, — откликаюсь терпеливо, как могу.

— Сами дойдем, — огрызается рыжий, делая шаг вперед и сбрасывая ее руку.

— Уже дошли.

Я киваю на тела рядом, ловлю обиду и стыд в светлых, как у матери, глазах. А у них ведь еще девчонка должна быть, Бринар говорила, что дети — близнецы… Что, вообще, происходит? Почему они в Стамассе, почему на этой окраине, где приличной женщине и показываться не стоит, не то что жить? Почему им так нужны деньги? И почему у нее глаза давно бегущего от охотников затравленного зверя, а ублюдок, лежащий мертвым, сказал «ведьма»?

Мальчишка смотрит на меня яростно и зло: он не смог защитить мать, а виноват, конечно, гнусный темный колдун. Я вдруг вспоминаю, что на улице мороз. Сам выскочил в одной куртке, без плаща — ладно. Но женщине в тягости стоит поберечься, а на вдове Бринара шерстяной плащ без меховой подбивки — теперь это хорошо заметно. И сапожки, лишь немного выше щиколоток, вдобавок надрезаны, чтоб налезть на явно опухшие ноги.

— Я всего лишь хочу, чтоб вы добрались до дома, — говорю я так искренне, как могу. — Целыми, невредимыми и с деньгами, если успели их получить. Обещаю, что наведываться к вам не стану. Доведу до дома и уйду. У нас договор, госпожа Бринар. Я приду за своим к Самайну, до той поры можете не бояться, что я вас потревожу без нужды.

— Простите, что не поблагодарила, — вдруг говорит она, выпрямляясь и склоняя голову. — Вы… снова спасли меня. И Эрека.

Мальчишка фыркает — он явно иного мнения о том, как надо разговаривать с отродьем Тьмы. Неуклюже шагнув вперед, она снова кладет руку на его плечо, мягко, но властно. Смотрит на меня светлыми глазами — жаль, что я опять не увижу в темноте их настоящий цвет.

— Мы… правда вам благодарны, господин… Энидвейт. Но теперь дойдем сами. Не стоит утруждаться…

Имя, произнесенное ею — мое имя — бьет меня наотмашь. Даже дыхание перехватывает от звука ее голоса, того, как легко оно слетает с ее губ — забытое всеми, даже мной. Во всяком случае, я старался забыть. Видит Темный, старался!

— Откуда вы знаете? — с трудом выговариваю я.

— Иди-иди, ведьма, — шипит у меня из-за спины уличная крыса. — Быстрее сдохнешь.

Прочитав что-то в моих глазах, она бледнеет еще сильнее, хоть я и думал, что это невозможно. Приоткрывает рот, в глазах под тонкими удивленными бровями мечется ужас. Мальчишка, почуяв неладное, шагает вбок, его взгляд мечется между нами. Зачем? Зачем она сказала мое имя? И откуда узнала то, что было стерто из памяти людской давным-давно? Словно весь холод зимы разом падает на мои плечи, студит кровь, леденит слова на губах…

Керен хорошо мне объяснил, что бывает с теми, чье истинное имя становится известным их врагам. И даже показал. Это были первые дни в убежище, как раз перед болезнью, свалившей меня на пару недель, и я даже не знаю, чем тот человек досадил Керену. Но умирал он долго, впиваясь в свое тело скрюченными закостеневшими пальцами, сам разрывая собственную плоть на куски. Его звали Годфруа. Годфруа Ажаньяс. Я запомнил чужое имя, вплетенное Кереном в чары, а свое... Свое изо всех сил постарался стереть из памяти. «Забудь, Грель. Забудь накрепко, не называй ни наяву, ни во сне, ни текучей воде, ни шуршащей траве, ни яме в сырой земле, — звучал мерный напевный голос, пока окровавленный кусок мяса шевелился на лабораторном столе, даже не привязанный ремнями — сил бежать у него уже не было. — Имя твое — твоя суть и душа, след твоего сердца и силы. Ты Грель. Отныне и навсегда, пока не захочешь стать кем-то иным. Даже про себя не говори прежнего имени, не вспоминай его, не называй — кто знает, куда понесет ветер твои мысли, кто услышит их во сне? Ты Грель… Мой Грель, черный вороненок, выпавший из гнезда…»

Тонкие сильные пальцы гладят мою голову, перебирают волосы. Я пытаюсь отодвинуться, отдернуться, но жар туманит сознание, плывут перед глазами багрово-черные волны, а тело растекается по простыням куском студня. И шепчет прохладный голос, который хочется приложить на лоб вместо тряпки, что так быстро становится сухой: «Из дурного сна забираю тебя, у неверной судьбы отнимаю тебя, нет у ворона следа в небе, у души нет следа в мире… Грель, мой Грель, черный вороненок, твое гнездо сгорело, лишь пепел и перья летят по ветру. Серый пепел и черные перья. Лети с ними, вороненок. Далеко и высоко, над землей и травой, над огнем и морем, над своей и чужой памятью…» Я забыл это! Я так хорошо забыл, кто я! Но сначала Охотник в ночь Самайна, и теперь вот — снова. И все эта женщина. Что за власть у нее над моей судьбой, чтобы опять и опять напоминать мне, кем я был и кем стал? По милости ее мужа, между прочим!

— Вам не стоит называть это имя вслух, госпожа, — хрипло говорю я, лишь на мгновение прикрыв глаза и сразу открывая их вновь, ловя ее испуганный взгляд. — Никогда. Забудьте его. Зовите меня Грелем, если хотите. Я Грель Кочерга, наемник, безземельный рыцарь, лишенный имени и наследства — не более.

— Хорошо, — шепчет она почти неслышно.

А я поворачиваюсь и иду к тому, кто тоже слышал мое имя. Но это уже неважно. Важно другое…

— Ты второй раз назвал ее ведьмой, — ласково говорю я, заглядывая ему в глаза, и от того, что ублюдок в них видит, его дыхание сбивается, а слова вылетают часто-часто.